Двенадцать лет архимандрит Марк (Быстриков) был помощником всем известного старца Псково-Печерской обители отца Нафанаила (Поспелова). С момента его кончины и по сей день отец Марк несет послушание казначея Псково-Печерского монастыря. О том, как и почему в безбожные 1970-е молодые люди приходили к вере и выбирали монашеский путь, об уроках отца Нафанаила – его рассказ, подготовленный издательством Псково-Печерского монастыря «Вольный Странник».
О приходе к вере
Всё наше детство проходило под красным знаменем, под красной звездой.
Какая-то пустыня. И это накладывало отпечаток на всю нашу жизнь, на наших детей.
Пророк Амос говорил: пошлю на вас не голод хлеба и не жажду воды, а голод слышания слова Божия (ср.: Ам. 8: 11). И мы, детьми приняв благодать святаго Крещения, поначалу ее как-то чувствовали, но потом она стала понемножечку угасать, уходить, потому что в храм мы не ходили, не исповедовались, не причащались. А душа-то наша истаивала от этого голода по благодати Божией, она как бы нас оставляла, ведь слово Божие, богопознание откуда было взять, если не было проповедующего. О Боге ничего никто не говорил. Этот голод я всегда подспудно ощущал. Я уважал или благоговел перед теми людьми старшего поколения, старой закалки, которые получили в семье хорошее религиозное воспитание, у которых были отцы священники, как отец Нафанаил.
Он с кровью впитал в себя вот этот вот религиозный дух, который в нас уничтожили, вытравили буквально за какие-то десятилетия. Конечно, где-то он подспудно все-таки сохранялся. Я вспоминаю батюшку, вспоминаю, как он рассказывал нам, что с 6 лет уже с выносной свечой выходил на малый вход. У него отец был священник. Представляете, какое благоговение, какой страх Божий впитал он с юных пор?! И, пришедши в монастырь, он этот груз благодатный, хороший принес сюда. А мы, пришедши в монастырь, принесли все свои студенческие замашки, вольности, любовь к музыке, развлечениям, хиппарство и всё такое.
Я, в общем-то, пришел из безбожного времени в монастырь с таким вот укладом, и мне было довольно-таки нелегко и необычно. Но я забегаю немножко вперед.
Меня крестили, конечно, в детстве, но годы шли, слова Божия я не знал, в церковь не ходил. Но потом, по мере возрастания, со мной случилась некая напасть, которая подвигнула моих родителей меня к Церкви привлечь.
Знаете, все маленькие боятся темноты. Я сейчас говорю детишкам: «А чего бояться? Ты же с Богом! Читай “Отче наш”, 90-й псалом…» А я страх как боялся темноты, темная комната для меня была чем-то ужасным. Меня страх просто сковывал. Во сне маленький какой-то гномик меня прямо выгоняет из комнаты, меня страх сковывает, все шкафы танцуют, как бегемоты, как крокодилы. И я не могу ничего сказать во сне. И вот всё боюсь и боюсь… Ну, когда маленький боится, это понятно, но я вырос, мне уже 12–13 лет. Я уже стал бояться днем, меня что-то из комнаты выгоняет… Вижу, за занавеской что-то там такое… «Ну, – думаю, – у меня крыша, что ли, поехала?» Я просто не мог уже отдыхать – так боялся темноты. Ну и что делать-то?Знаете, в то советское время были бабули благочестивые, были везде, в каждом подъезде. И у нас такая была, баба Лина. Ее все боялись, кстати. Она добрая была, но как увидит нас, комсомольцев, то как заорет во весь голос: «Ах, анчихристы!» – антихристы, значит. Не боялась ничего. И вот она сказала родителям: надо в храм идти, исповедаться и причаститься. И эта бабуля благочестивая, бывало, придет с помазывания, на лобике у нее елей, так она меня этим елеем и помажет. Стал я в храм приходить. И меня страх стал отпускать. Реально чувство было, как будто у меня внутри солнышко засветилось.
Для взрослого-то человека ну что такого: боялся, потом перестал бояться, просто ситуация изменилась. Но для меня, ребенка, это было просто как гром среди ясного неба! Я стал жить нормальной жизнью! Этот страх жуткий, которые полностью подавлял и вообще не давал мне жить никакой полноценной жизнью, потихонечку уходил. А солнышко воссияло и в душе, и везде. Я ожил. Для меня это было знамение Божие, такое, что я просто уверовал. Уверовал через, с одной стороны, благодатные Таинства Исповеди и Причащения, но было еще и другое. Отец всё-таки хранил Библию своей бабули, старую такую, хотя потом отошел от Церкви, от веры в Бога. И я это Евангелие просто взахлеб стал читать.
И был потрясен! Сын Божий, воскресение… А боязнь смерти? Страх темноты – это же подспудно – страх смерти. Безысходность, абсолютный тупой такой мрак, за которым ничего нет. Я мертвецов боялся, и если похороны, то для меня это был стресс. И вот этот страх ушел. И что интересно: я любил читать фантастику, Белов и другие, увлекался этим, а когда почитал Евангелие… Господи, это же лучше всякой фантастики! Уж какие чудеса, что Господь творил!
Добрая память бабе Лине!
А мой восьмой класс – это 1978 год. Мне было довольно-таки страшно, я все-таки был трусоват. Во-первых, если бы кто-то стуканул на меня, заложил, что я хожу в храм, мне грозило бы многое… Я был не готов к мученичеству, просто трусишка был. Едешь, бывало, на троллейбусе в храм, дрожишь, боишься, что кто-нибудь увидит, куда ты едешь; потом идешь к храму, смотришь, нет ли кого… А как придешь в храм, встанешь у Казанской иконы Божией Матери – все сразу отпускает, хорошо так, легко!
Для меня это был такой подвиг маленький – заставить себя прийти в храм через эти вот тернии и волчцы всех взглядов перекрестных и всех страхов бесовских, что тебя увидят и потом на ковер куда-то вызовут. И я каждый раз шел, преодолевая этот страх, а потом в храме-то – так уже тихо-спокойно.
И что меня поражало: из молодежи вообще никого не было. Я, один-два человека – а город громадный, миллионный!
И представляете, я с 1978 года ходил в храм, отучился в школе, отучился в университете – и за все это время я ни разу – ни разу! – не поговорил со священником. Все боялись. Только перед уходом в монастырь поговорил.
Вот страх какой был. Кто-то скажет: выдумки это все, ничего этакого не было. Но ведь как было… В храме-то ты, молодой, – стоишь, и тебя сразу заметно, видно, что ты парень 14–15 лет. Но батюшка к тебе подойти не может: беседовать с молодежью, с детьми тогда не разрешалось.
Если будешь говорить, если, не дай Бог, ребенок с батюшкой куда-то пойдет – все, сразу стукнет кто-нибудь, и батюшку сразу могут с регистрации снять. Я, уже будучи студентом, пришел брать благословение у схиархимандрита Алипия – он сейчас архиепископ Алипий на Украине, а тогда был архимандрит Алипий, нашего Покровского храма настоятель, и он меня просил – а я уже юноша, мне 25 лет: «Только никому не говори, что ко мне приходил, не надо». Боялись.
Я это к чему рассказываю… Я черпал знания о церковной жизни, о литургике, о богослужении из разных источников, которые мне приходилось где-то как-то доставать. Но все отрывками.
Господи, какое дремучее невежество было! Единственное, что мы знали, – после 12 ночи нельзя кушать. Только водички попить. И то: ой, Господи, забыл и воды попил в час! Всё, козни бесовские, причащаться нельзя! Даже мысли не было спросить как и что, сказать: батюшка, простите меня. Причащаться – только на пустой желудок. Что читать Правила ко Святому Причащению надо, я тоже не знал. Покушаешь, телевизор посмотришь… Потом идешь на исповедь и ко Причастию – и всё. Тем более что общая исповедь была. Покроют епитрахилью, разрешительную молитву прочитают… Конвейер такой. Батюшка стоит, конвейер идет. Не было ни собеседования, ни называния грехов.
Помнится с 15 лет, был у меня, так сказать, романтический настрой такой. Это мы начитались книг. Мы уже начинали читать. Слава Богу, были книги в самиздатовском варианте, полуфотографически напечатанные. Они стоили очень дорого – 30–50 рублей. По-моему, молитвослов мы купили за 30 рублей. Притом что зарплата была у родителей 80 рублей. Представляете?
Библия 300 рублей вообще стоила. Но мы копили. Мы читали «Невидимую брань», авву Дорофея. Представляете? «Лествицу» я прочитал в то время – как-то нашел ее. Это книги очень возвышенные. Они в юношеской душе вызывают идеализм. Не у всех, но меня это тронуло. Я думал: о-о! монашеская жизнь, девство, целомудрие. Я находился на романтической волне всё время. Хотя были разные искушения. Но нас Господь хранил.
И на такой романтической волне мы подошли к тому времени, когда надо было принимать решение – в брак вступать или оставаться безбрачным. Хотя я для себя это решение уже принял.
Мне, как только стал я ходить в храм, радикализм монашеской жизни пришелся по душе. Это тоже «безумству храбрых поем мы славу». Если бы знали, какие скорби ждут монаха, если бы Господь это открыл, то никто не пошел бы в монастырь! Так часто говорят, бывает. Бог, видимо, попустил сохранить мне идеальный настрой. И я потихонечку пришел тогда к отцу Алипию, настоятелю храма Покровского в Воронеже, и говорю:
– Батюшка, не хочу в брак вступать, хочу в монастырь пойти.
– Иди в Троице-Сергиеву Лавру, в семинарию поступать, – отвечает он.
– Батюшка, я так устал учиться: 10 лет в школе, 5 лет в университете, 3 года учителем. А есть какой-то просто монастырь?
– Нет. У нас вообще монастырей нет.
А я-то думал, что есть старцы, подвижники где-то. Начитался. А где?
– Единственный монастырь, куда можно пойти, не получая образования, это Псково-Печерский, – говорит отец Алипий. – В Печорах.
Представляете, тогда ничего не было! Это 1985–1987 годы…
– Я тогда туда и пойду, чтобы мне отдохнуть от умственной нагрузки, – отвечаю.
Отец Алипий меня благословил, написал письмецо отцу Иоанну. Наш батюшка знал отца Иоанна (Крестьянкина).
И вот я пришел в монастырь. Захожу в Михайловский храм: монахи стоят, как свечки. Просто стоят и не двигаются. Я думаю: «Ничего себе!»
Сейчас я привык, стоишь и стоишь. А тогда как гром среди ясного неба. Это предстояние! Стоят такие черные. Я их со спины вижу. У меня сразу мороз по коже. Это так подействовало на меня, такая вот мелочь. Сейчас этого внутри уже не чувствуешь, как тогда.
Меня отец Евлампий – у него глаза та-а-кие, вид просто ангельский – спрашивает.
Я говорю:
– В монастырь пришел.
А он:
– У тебя паспорт есть, прописка есть?
Я говорю:
– Нет, я выписался в надежде, что…– О-о, нет. Тебя никто без прописки не пустит.
Если бы у меня было рассуждение, я бы сказал так: «Хорошо, отец! Пойду-ка я к благочинному отцу Иринею, объясню ему всё…»
А у меня первое прелестно-идеальное такое состояние: вот мне сказал монах – и все, ведь он же святой, я его должен послушать. И я разворачиваюсь и уезжаю, как дурак, простите за это выражение, прописываться опять, чтобы приехать с пропиской, чтобы потом снова выписаться и прописаться.
На фоне этого депрессняка, тяготы, которая меня душила внутри, я опять еду домой, выслушиваю нотации моей мамаши, прописываюсь. И во второй раз приезжаю. Попал к отцу Иринею. Благодушный, добрейший человек. Думаю про себя: «Господи, и зачем я голову себе морочил, себя мучил! Целый месяц, пока выписывался-прописывался. Пришел бы сразу к нему…».
В общем, он меня сразу в монастырь принял.
У меня груз с души сразу спал. Я стал трудиться в обители на послушании, сначала общем, потом пошел в келарию, посуду мыли. Кстати, пока я эти три месяца трудился, я так себя ухандокал, просто убил. Я бегал, был крепко физически развит, но я себя неразумно вел на послушании: с 7 часов, а то и с 6 на кухне, потом без всякого перерыва, без всякого отдыха стоял на всех службах…
Я уже просто падал, сознание стал терять. И меня благовременно перевели в келейники к отцу Павлу, архимандриту, который тогда уже был настоятелем, – у него я немножко отдохнул. Иначе и не знаю, чем бы всё это закончилось. Но я там отдохнул.
Хотя там свои, конечно, искушения от многолюдства и от всего были. Но уже не было такого труда. И я уже, как бы сказать, по воле послушания был вынужден иногда на службы не ходить: когда какие-то приёмы были, еще что-то.
Об отце НафанаилеИ вот стал я трудничать. Потом отец Павел облачил меня в подрясник. И я постепенно-потихонечку, после того как немножко келарю помогал, попал в помощники к отцу Нафанаилу. Я когда трудничал, то там, там послушания какие-то, и как-то смотрю на лавку около Успенского храма и думаю: ну, туда-то я точно не попаду. И через какое-то время попал прямо туда.
Подзывает меня отец Павел, архимандрит:
– Мы хотим тебе дать ответственное послушание.
А у меня мысль:
– Наверно, отцу Нафанаилу помогать.
– Точно! А как ты узнал?..
Не знаю, просто такая мысль пришла…
Я тогда уже был иеродиаконом.
В 1990 году ему как раз 70 лет исполнялось, он 1920 года. На Рождество он просто упал, рухнул. Все забегали: что мы будем делать без отца Нафанаила?! он и туда ходил, и туда, он и в администрацию в Пскове – у него там знакомые, и в банк, и с документами. Надо срочно помощника молодого. Умрет, что будем делать? Меня и поставили ему помогать.
А он, что интересно, после 1990 года еще 12 лет и даже больше прожил – не сбылось прорицание старца Симеона. Думаю, отец Симеон, это милость Божия, что ваше прорицание не сбылось, потому что что бы я делал, если бы не прошел 12-летнюю школу казначейства у старца Нафанаила. 12 лет бок о бок с «вредным» казначеем. Он был действительно строгий. И мне пришлось его «армейскую школу» пройти. Его отец так воспитывал в благочестии крайнем, суровом.
Отец Нафанаил, слава Богу, здравствовал и трудился до последнего своего вздоха, до последнего момента: он последнее платежное поручение лежа подписывал. Одна из его черт – самоотвержение до смерти.
Он трудился, как купленный раб, можно сказать, на своем послушании, чувствовал гиперответственность. Он перфекционист, как бы сейчас назвали его. Его, может быть, это добивало в каком-то отношении. Он не мог себе поблажки сделать или где-то чуть-чуть слабину дать.
Совесть была обостренная: надо сделать. Вот он медальончики Матери Божией, маленькие, софринские, освящает, кладет на поднос 1000 или 500 и каждый переворачивает ликом кверху. Крестов еще 5000. «Ну, кресты мы, отец Марк, не будем переворачивать, мы их так освятим…»
Вот такая ответственность была, такая дотошность. И это главная черта, какую я бы у отца Нафанаила подчеркнул: самоотверженность крайняя в несении своего послушания. С креста не сходят – с креста снимают. Этот труд до самого последнего момента он нес. И меня научил такому же честному, добросовестному, насколько у меня силы позволяют, отношению к делу.
Он казначеем был с 1956 года. И когда экскурсию вели для особого отдела и они узнали, что он так долго казначеем, то говорят: «У нас так долго казначеи не сидят» (он мне сам это рассказывал). А почему не сидят? А ты будь честным, выполняй послушание игумена, не воруй тупо, не присваивай себе деньги, блюди монастырские интересы. Чтобы у тебя совесть была чиста к вещам, как авва Дорофей говорит. И ты будешь всегда в почете и уважении.
Простая вещь, которая требуется в казначейской службе, – это нестяжание. И он, будучи облечен финансами, сам жил очень скромно. Сошлюсь на отца Тихона (Секретарева): если бы отец Нафанаил жил в IV веке, то он был бы один из величайших подвижников.
Вот деталь: у него даже не было кровати, где бы он спал. Заходит в келью, там приткнулся, там… Переобулся – и как рухнет… Или отдыхает на ходу. «Отец Марк, – говорит, – я могу дня три без сна. Три дня можно, а потом тяжело». Когда он уже засыпал, бывало, в праздник Успения, отец Гавриил говорил: «Отпустите отца Нафанаила, пусть отдохнет».
Он как таковой не был старцем, я бы осмелился так сказать, в том плане, как мы понимаем старца: старец – духовник. Он духовником не был. Он был старец монашеского делания, монашеского устава, монашеского послушания, монашеского распорядка. Он прекрасно знал свое место. Казначей есть казначей. Духовник есть духовник. Я не могу быть таким, как отец Иоанн, таким, как отец Адриан. У него не было никаких чад: «будь моим духовником» или еще как-то. Он очень трезво к себе относился. Даже никогда не исповедовал. Да никогда. Не было. Он сам, живя в монастырском русле, знал, что у нас есть прекрасные духовники, к которым всегда можно пойти и свои нужды духовные удовлетворить, всегда можно людей направить к отцу Иоанну, отцу Адриану. И всегда можно было к ним зайти помазаться, и всегда он очень уважал и почитал их мнение.Пережив все давления советской власти, он настолько сохранил этот уклад, что не мог отогреться теплом этой «перестройки». Он всё подозревал какой-то подвох: власть сменится, у нас всё опять отнимут… И у него подспудно сохранялось это опасение.
Хотя много чего повидал, особенно когда были перипетии с отцом Алипием – это целая большая история, «вазелиновое дело», суд в Риге, бесконечные обыски, финансовые проверки, дело «ладана»… Тогда чуть ли не на Лубянку вызывали отца Алипия. Это очень большой пласт. Все воспоминания об этом в принципе есть.
А он всё это рассказывал с юмором и улыбаясь немножко. Не говорил: «Ой, как было тяжело, какие мы были мученики, как трудно было». А он всегда с юмором… Я думаю: «Да-а…» А он:
– Отец Марк, это я сейчас с юмором говорю. А тогда было не до смеха. Но Господь нас сохранил. Я боялся? Да, я боялся. Но я исполнил всю волю Божию.
Это он ссылался на Послания апостола Павла.
Он жил этим. Если что-то говорил, никогда не говорил свои домыслы, всё на основании Писания и святых отцов. Говорил, что если мы что-то домыслим, то это как две лепты убогих вдовиц.
Пожелание молодежиЯ своим опытом маленьким и опытом отца Нафанаила убедился, что самое главное – это терпение. Тебя довели уже до предела? Потерпи маленечко.
И у меня были такие случаи. Потерпи чуть-чуть. Господь не даст искушение больше, чем тебе можно понести. Поэтому все уходы из монастыря, все искушения, помыслы, может быть, даже какие-то болезни – это оттого, что у человека нет терпения. Надо до конца терпеть, как отец Нафанаил. Не быть малодушным. Всё будет хорошо.
«Я пришел в монастырь, и я своей цели достигну. Я останусь здесь в святой обители до конца жизни. Я хочу, чтобы меня похоронили в Печорах…» Всё пройдет. Не бойтесь. Господь поможет. Враг страхованиями пугает, привидениями, безысходностью, депрессняком, еще чем-то… – всё пройдет. Терплю до конца. «Всё нормально», – улыбнулся и пошел вперед. Дороги назад нет, только вперед.
Сжав зубы, как наш дорогой старец отец Нафанаил.